Тайна творчества гениев. Загадка "Пророка" Пушкина и К.Г.Юнг

Е. Синицын, О.Синицына

Тайна творчества гениев (фрагменты из книги)

Тайна пророчества (на основе анализа стихотворения Пушкина «Пророк»)

Что есть пророчество? Может показаться невероятным, что поэт, живший за сто лет до того, как появились психологические теории, трактующие многие из тайн бессознательной жизни и психологии, предвосхитил в стихотворении «Пророк» идеи, которые в будущем легли в основания теорий Фрейда и Юнга. Бессознательно, на языке сложнейших метафор, Пушкин описал сам процесс пророчества, выделив в нем этапы. Если считать, что частью процесса пророчества является озарение, то этот этап рассмотрен в науке, но явление пророчества много шире, чем его краткий миг озарение. Метафорический язык гения открыл то, что уже в ХХ веке на научном языке высказали ученые. В книге «Очерки по психологии сексуальности» Фрейд замечает: «...поэты отличаются от других людей некоторыми особенностями… Обладая особенно тонкой организацией, большей восприимчивостью сокровенных стремлений и желаний, чем у других людей, они в тоже время обнаруживают достаточно мужества, чтобы раскрыть перед всеми свое собственное бессознательное» (88). Но здесь Фрейд делает совершенно неожиданный вывод, говоря о том, что стремление поэта воздействовать на чувство и привлечь внимание к интеллектуальному и эстетическому удовольствию, понижает ценность познания, поскольку метафора поэта в угоду красоте изменяет действительности.

Поэзия вызывает эстетические переживания необозримым богатством смыслов. Мелодичность высокой поэзии и ритмичность ее стиха, красотой повествования уводит от действительности. Поэт видит иную жизнь, чем на поверхности сознания видят ее большинство людей. Она кажется туманной. Высказывание Фрейда о поэтах только отчасти проливает свет на пушкинского «Пророка». Благодаря интуиции гения и восприимчивости сознания поэта, Пушкин увидел сокровенные желания многих людей. Но пророчество процесс мистический и хранит свою тайну, а разум никогда не признается в своем бессилии перед этой тайной. Все попытки разума открыть эту тайну, всегда наталкиваются на стену бесконечности смыслов.

Чтобы составить более полную картину о процессе пророчества, нам не достает идей аналитической психологии Юнга. Сколько раз мысль о совместимости несовместимых психологических теорий подтверждает удивительную истину о том, что различные теории – вечные оппоненты – внезапно становятся союзниками в стремлении познать необъятную мощь таинственного мира. Но если мы вновь примем постулат, что каждая из теорий (со своим вкладом) отражает только ей присущую часть этой необъятности и определенные аспекты творческого процесса, тогда рождается естественная задача найти мостик, соединяющий разные теории.

Исходя из теории Налимова о вероятностном исчислении смыслов, пророчество есть переход из области современного сознания в область «пустынного» сознания. Эту область определим через интервал (m₁, m₂). Принимая позицию, что пророчество – это перенос смыслов по оси m из известной области (m₁, m₂) в некоторую удаленную область (m₃, m₄), область, в которой пока все неясно. И там находится таинственный участок «пустынного» сознания, нераспакованных и закодированных от поверхностного взгляда смыслов. Но только на этом участке «пустынного сознания», может наступить прорыв в область новых идей и смыслов. Пророк всегда одинок и в этой мрачности одиночества у него рождаются мистические прозрения. Но как попасть в эту область пророчества? Каковы этапы этого пути?

Стихотворение Пушкина «Пророк» было всплеском гениальной интуиции, явившей в символическом языке поэзии описание этапов самого пророчества. Поэтому анализ «Пророка» должен включать не только традиционную литературоведческую схему, но и идеи психологических теорий.

Поэтическое описание процесса пророчества начинается сразу без вступления. И вот уже в первых строках «Пророка» появляется гениальная метафора, которая вводит нас в тот образ «мрачной пустыни одиночества», каким поэту представился первый этап всего процесса прозрения:

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился…

Чувствуется влияние «Божественной комедии» Данте. Данте тоже не готовит читателя к входу в Ад, а начинает без малейшего промедления:

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины.

И пророчество, и гениальность чаще неразрывны, поэтому должна быть особая «ось», на которой «запечатлевается» запредельное состояние души гения. Гений не всегда «попадает» сразу в две пересекающиеся области – в область гениальности Q и в область пророчества W. Первое условие – это рождение самого автономного творческого комплекса (по Юнгу этот автономный творческий комплекс есть само произведение). С чего начинается рождение произведения? С неиссякаемой жажды познания – этого важнейшего фактора творческого процесса. Жажда познания связанна с особым тревожным и томительным состоянием, предваряющим постижение неразгаданной до сих пор истины. Тревожность и томление поэта здесь похожа на предчувствие ученого, оказавшегося вблизи будущего открытия. Ученый испытывает безотчетный страх от близости прозрения, боится разочарований, когда, несмотря на предчувствие, счастье озаренья так и не наступает, все рушится, и истина вновь ускользает, оставаясь недоступной.

Так с первых двух предельно сжатых строк Пушкина сразу открывается множество возможных состояний сознания. Сжимая весь процесс пророчества в потоке символов и сплетающих их метафор, поэт готовит к тому, что это сжатие как пружина таит в себе неукротимую силу, но может мгновенно распрямиться в необозримости смыслов. На сознание уже готовы обрушиться все линии художественного видения образа. Рожденное в полифонии смыслов и оттенков прозрение о человеке и глубинах его раздвоенного «Я» лежит за пределами науки, оно доступно лишь искусству гения. Ощущая где-то глубоко внутри себя одновременное разрастание нескольких мелодий, голосов, мотивов и цветовых образов, творец сжимает их до предела, за которым все это духовное богатство тотчас же исчезает. В музыке раскрываются выразительные комбинации, обнаруживающие способность раскрывать мысль в ее развитии, внутренних закономерностях и логичности. В рассудочной речи немыслимо, чтобы несколько человек говорили сразу каждый свое, не нарушая общего впечатления и не создавая путаницы. Такое возможно только в музыке – непрерывность течения потока множественных музыкальных мыслей-чувств. Но как добиться того же в поэзии, чтобы создалось впечатление полифонии!? В «Пророке» Пушкин достиг небывалого почти музыкального полифонического эффекта. В полифонии поэтических смыслов «Пророка» отчетливо прослеживается внутренняя логика процесса пророчества. Связь этапов пророчества обнаруживается, когда мы вдруг отчетливо видим как один этап, как будто под действием неумолимой логики, сменяется другим.

Звучание различных смыслов в «Пророке» создает линию, где запечатленная в сознании первая метафора, долго не угасает в силу своей необычности; на нее наслаивается другая метафора; и возникает эффект гармоничной интерференции метафор, смыслов и чувств. У читателя создается предчувствие чего трагического. На последней строчке стиха еще звучит первая. Все метафоры непрерывно всплывают и не вытесняют друг друга. Но при этом не происходит нагромождения и создается впечатление полифонии.

Любая трактовка произведения зависит от школы или того направления, которого придерживается ученый. Э. Гловер – последователь идей Фрейда и яростный противник теории К. Г. Юнга – в книге «Фрейд или Юнг» резко нападал на Юнга, ибо тот утверждал, что большинство гениальных идей творческий человек черпает из коллективного бессознательного. В то время как идея Фрейда гласит, что в основе создания любых произведений лежит личностное начало и индивидуальное бессознательное. Поэтому идея Юнга о том, что «художнический импульс является реально существующей автономной и независимой психической силой – другими словами, что он ведет себя так же, как юнговское Коллективное Бессознательное» – не отражает сути творческого процесса (103, с.180).

Однако если посмотреть на стихотворение Пушкина «Пророк» не с точки зрения его высоких литературных достоинств и общефилософского смысла, а именно с позиции психологии Юнга, можно обнаружить, что идеи Юнга находят в содержании «Пророка» свое глубокое подтверждение.

«В пустыне мрачной я влачился» – это первая обрывистая ступень перед погружением в мир архетипов коллективного бессознательного. Там, по Юнгу, человек ощущает свою самость, свой высший дух, там лежат неизвестные вселенские истины, там история человеческого рода хранит свои тайны. Пустыня символизирует полное одиночество поэта, пустыня – это вход в состояние сознания, отрешенного от внешнего мира. Все подготовлено ко второму этапу пророчества:

И шестикрылый серафим

На перепутье мне явился

Это может показаться невероятным, что Пушкин описал на языке поэзии существование особой пятой психической функции у человека, на которой базируется теория психологических типов Юнга и его теория коллективного бессознательного. Это понятие «трансцендентной» психической функции. Роль этой функции в психике, по мысли Юнга, важнейшая. Открытие трансцендентной психической функции пришло к Юнгу не сразу. Четыре основных психических функции: мышление, интуиция, чувство и ощущение не могут функционировать в сознании и бессознательном, не обмениваясь энергией и информацией, должно быть что-то, что осуществляет перенос психической энергии. Этим «переносчиком» является трансцендентная психическая функция. Она как проводник по специальному каналу осуществляет перенос психической энергии из сознания в бессознательное и обратно, перенос энергии от одной психической функции к другой. Так осуществляется обмен информацией в психике человека. Трансцендентная психическая функция есть своеобразный информационный интерфейс, информационный проводник.

Понятие о трансцендентной функции у Юнга служит для объединения сознательных и бессознательных содержаний. Юнг пишет: «сознательное ведет себя в комплиментарной манере по отношению к бессознательному. Для подобных взаимоотношений есть несколько причин. 1. Сознание обладает порогом интенсивности, который его содержания должны были достигнуть. 2. Сознание, вследствие его направленных функций, осуществляет задержку (которую Фрейд называет цензурой) всего несовместимого материала и, в результате, он погружается в бессознательное. 3. Сознание – это кратковременный процесс адаптации, тогда как бессознательное вмещает не только весь забытый материал собственного прошлого индивидуума, но и все элементы унаследованного поведения, составляющие структуру психики. 4. Бессознательное содержит в себе все комбинации фантазии, которые еще не достигли порога интенсивности, но с ходом времени и при благоприятных обстоятельствах, вероятно, проникнут в сознание» (103, с.284-285).

Юнг пишет, что определенность и направленность сознательной психики были приобретены человечеством относительно поздно, а примитивным народам их недостает и сегодня. Эти качества ослаблены у невротика; порог его сознания легче поддается изменению. «Другими словами, – пишет Юнг, – перегородка между сознательным и бессознательным у невротика становится гораздо более проницаемой, чем у здорового» (103, с. 285). Определенность и направленность сознательной психики стали опорами цивилизации, науки и техники, ибо они, – пишет Юнг, – предполагают надежную непрерывность сознательного процесса – качество, необходимое для человека любой специальности и вообще для любой сознательной человеческой деятельности. Но для великих творческих личностей, составляющих исключение из всеобщего правила, это качество выступает с точностью до наоборот, – утверждает Юнг. «Преимущество, которым такие люди обладают, – пишет Юнг, – как раз и состоит в проницаемости перегородки, разделяющей сознательное и бессознательное» (103, с.286).

Исключительно устойчивый сознательный процесс влечет за собой и определенный ущерб, поскольку «способствует задержке или исключению всех тех психических элементов, которые кажутся несовместимыми с намеренно выбранным направлением…» (103, с.286). Как человек узнает о том, что этот психический материал несовместим с направлением сознательного процесса? Юнг пишет, что посредством суждения. Суждение основывается на опыте, то есть на том, что уже известно. Из этого следует, по Юнгу, что суждение человека, как правило, почти никогда не основывается на том, что ново, неизвестно. По этой причине бессознательные содержания исключаются из сознания. Но человека, наделенного высокими творческими способностями, обладающего подвижной психикой и проницаемой перегородкой между сознательным и бессознательным, отбор психического материала происходит не столько на основании опыта и знания, но больше основываясь на иррациональном интуитивном прозрении о новом и неизвестном. Благодаря этому, направленный процесс не становится односторонним, как у человека средних способностей.

Однако Юнг не отметил еще одну важнейшую деталь творческого процесса. Одаренный высшими творческими способностями человек в благоприятных обстоятельствах: в состоянии вдохновения, в момент предельного сосредоточения психической энергии на определенном узком участке проблемы или в момент мгновенного мистического прозрения, способен погрузиться в запредельную область сознания и увидеть ту символ-ассоциацию, которая перевернет знание об одной из сторон реальности.

По существу, в метафоре «шестикрылый серафим» поэт интуитивно описал идею Юнга о «трансцендентной» функции. В психике «пророка» появилась психическая функция переноса энергии как еще одна ось автономного психонейрофизиологического комплекса. Поэтому образ «шестикрылого серафима» у Пушкина выступает в роли проводника поэта и становится его помощником как проводник психической энергии, как канал, как русло, по которому она потечет, чтобы начать совместный путь в недра коллективного бессознательного. И у Данте в «Божественной комедии» был проводник, это был римский поэт Вергилий. Сходство столь далеких аналогий может показаться притянутым, ведь невозможно представить, как оба поэта прозрели то, что потом открыл ученый.

Эжен Делакруа "Данте и Вергилий"

Действительно, если исходить из разума, то предсказать, что у человека есть психический проводник – невозможно. Это что-то вроде ясновиденья, волшебства и неправды, но любое пророчество – это мистика и ясновидение. Но главная мысль – в другом, когда Пушкин сочинял это стихотворение, он уже находился не во власти своего разума, вдохновение уводило его из суетного привычного мира. И вот наступает особый кульминационный момент, когда это стихотворение (или, как говорит Юнг, автономный комплекс) приобретает над поэтом свою безграничную власть, становится инородным телом внутри человеческой души. Как будто бы внутри поэта поселился сам пророк.

Строка Пушкина «на перепутье мне явился» ассоциируется со строкой Данте «земную жизнь, пройдя до половины». Перепутье – половина пройденного поэтом жизненного пути. Два великих поэта – один в эпоху средневековья, а другой многими столетиями позже – воспользовались похожими символами, открытыми Юнгом в ХХ веке. Эта мысль еще раз подтверждает гениальную догадку Юнга об универсальности символов и архетипов человеческого бессознательного для разных эпох, разных культур, разных народов и разных гениев.

Серафим готов вести поэта туда, где безграничны сокровища духа и знаний, где априори скрыты все прошлые и будущие законы человеческой природы, где поэт познает тайну истины и расскажет о ней людям. Современники поэта не поняли, что одна из трактовок этого стихотворения объясняет сам процесс пророчества: «ведь символ – это сообщение смысла, превышающего уровень наших теперешних возможностей понимания», – пишет Юнг. Безусловно, сам Пушкин, не думал ни о каком переносчике психической энергии, но «проводник» был великим прозрением поэта. Это пророческое видение оказалось где-то в недоступном для понимания поле осознания. Погружение в мир архетипов открыло дорогу к рождению новых смыслов, поэтому факт молниеносного второго рождения многозначителен. И мы снова видим невероятное сходство с идеями Юнга, как будто Пушкин выставляет опоры его теории.

Еще раз вернемся к поворотному моменту стихотворения – смыслу фразы: «на перепутье мне явился». Юнг, говоря о великих поэтах, утверждал, что те из них указывают путь народам, которые обладают одной особенностью психики. Эта особенность психики есть интуитивное проникновение в сокровищницу архетипов человечества. У большинства людей проницаемость границы между сознанием и бессознательным мала, поэтому дар проникать за границы сознания – исключительно редок. Психологический барьер для них становится высокой преградой, оказаться по другую сторону которой невозможно. Но у пушкинского «Пророка» ее нет, как нет у любого пророка. Поэзия передает мысли, идеи и знания не языком сложных понятий, а потоком образов, метафор, символов, гармонией рифм и ритмов, мелодией и энергией стиха. В научных идеях можно разобраться, но как понять сложный символический и таинственный язык поэзии, когда число интерпретаций почти бесконечно. Язык метафор часто недоступен, но в этом и есть его могущество. Продолжим следить за поэтической мыслью Пушкина:

Перстами легкими как сон

Моих зениц коснулся он,

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы

Моих ушей коснулся он, -

И их наполнил шум и звон:

Во сне снимаются барьеры сознания и его цензурирующая роль, – утверждал Фрейд, – тогда фантазия проявляет свою власть, а она самый верный помощник. Все пророчества рождаются не без помощи фантазии. Слово сон в «Пророке» можно толковать как метафору на ощущение транса. «Пророк» сотворен не сюжетом, он явился как всплеск бессознательного у поэта. Канал «перехода» в недра коллективного бессознательного у поэта открылся: «отверзлись вещие зеницы». Метафора «вещие зеницы» – это взгляд ясновидящего. Он необходим, чтобы войти (взглянуть) в область новых смыслов. Но плата за пророчество всегда высока, это поэт интуитивно предчувствует и потому рождается новая тревожная ассоциация – «разверзлись вещие зеницы как у испуганной орлицы» (орлы на все смотрят сверху и пророки тоже). Импульсы идущие из глубины бессознательного и создающие в сознании ощущение тревоги, Пушкин фиксирует одним словом «испуганная». Продолжается поток сложных метафор. Граница отделяет «мрачную пустыню» – сознание и томление перед бездной. Там находится то неизвестное и опасное, даже трагическое, что потом рождает столкновение с внешним миром, и потому эта неопределенность вызывает тревогу. Все пророки познали такое состояние, и каждый пророк это испытывал. М. Булгаков в романе «Мастер и Маргарита» описал такое состояние: «Приведенный (Иешуа) с тревожным любопытством глядел на прокуратора…» (12, с.423).

В коллективном бессознательном, согласно идее Юнга, есть не только архетип духовной самости, но и архетип тени, который является как бы вторым «Я» личности. Но Юнг утверждал, что именно архетип тени несет в себе огромную психическую энергию. Нужно смело увидеть свою тень, и поэт начинает к ней свой тяжелый путь пророка. Поэт интуитивно «прозрел» открытие Юнгом архетипа тени. В метафорах «Пророка» есть и предвестие открытия Фрейдом бессознательного с его темными тайнами, Пушкин назвал их «морскими гадами»:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

Но главный этап пророчества Пушкин описал как болезненную операцию, совершенную проводником. Чтобы стать пророком, нужно отвергнуть язык инстинктов:

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный, и лукавый

И жало мудрыя змеи

В уста замершие мои

Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул,

Борьба с бессознательным и со своей тенью становится почти непосильной ношей, здесь проводник ломает границу и перемещает психические импульсы поэта из слоя тени в слой самости, иначе говоря, перемещает психические импульсы и энергию туда, где происходит само творчество и осуществляется пророчество:

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

Теперь поэту открыт путь к мудрости, он свободен от сковывающих разум пут чувств и инстинктов, он готов стать пророком. И конец стихотворения символизирует выход из состояния тяжелейшего транса: «Как труп в пустыне я лежал». Состояние полного опустошения, потеря физической и психической энергии становится следствием тяжелого напряжения творческих сил, но оно же открывает путь к цели всей будущей жизни поэта-пророка. В архетипах сжаты напластования образов человечества, религий, пророчеств, поэтому мы вновь ощущаем в строке: «И бога глас ко мне воззвал» ассоциацию с призывом к поэту-пророку – «используй все знания человечества, используй на благо людей, открывай им глаза!». Вот дар гениального поэта, о котором говорил Юнг – выражать всеобщее знание. Смысл пророчества таит в себе трагизм судьбы самого пророка, и в судьбе Пушкина это предзнаменованье – «жечь» глаголом сердца – осуществилось. Любое пламя может быть опасно для самого поэта и для людей, ему внимающих:

Как труп в пустыне я лежал,

И бога глас ко мне воззвал:

Восстань, пророк, и виждь и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря земли,

Глаголом жги сердца людей.

Так заканчивает Пушкин описание всех этапов процесса пророчества. И только пройдя через все этапы пророчества, поэт приблизился к заветной черте, и получил право стать гласом человечества.

Все этапы пророчества: жажда познания; освобождение сознания от оков бренной реальности и сосредоточение на стремлении познать истину; вход в состояние тревожного и сильного транса; погружение в коллективное бессознательное; слияние чувств и разума; осознание своей миссии пророка приводят к мысли о том, что «Пророк» Пушкина выражает ассоциативно-символический взгляд поэта на миссию поэта и говорит о том, что структуры всех образов пророчества, увиденных в разное время разными исследователями и творчества самого поэта и учеными, но рассуждавшими в других направлениях, по сути, очень близки.

В. Соловьев полагал, что откровение поэта в «Пророке» имеет отвлеченный, безлично-универсальный характер, оно относится «не к судьбам и движениям народов, не к деятелям истории», а к людям вообще. «Всякий настоящий пророк имеет исторически определенное призвание, – пишет Соловьев, – пушкинский «Пророк» никакого определенного призвания не имеет; в его образе и в его речи нет ни малейшей исторической черты; следовательно, он – не настоящий пророк. Кого же он нам дал в своем «пророке? … это – идеальный образ истинного поэта в его сущности и высшем призвании» (77, с. 247). Отвлеченность и универсальность смыслов «Пророка» порождена бессознательным прозрением Пушкина. Ясновидение поэта и его интуиция о мистичности пророчества не имеют конкретного характера; именно отвлеченность и есть, по сути, абстрактность, свойственная фундаментальным теориям. Два главных элемента трактовки Соловьевым «Пророка»: универсальность и отвлеченность взгляда Пушкина на пророческую деятельность поэта частично сближают версию В. Соловьева и версию, предлагаемую авторами книги. Призвание совершенного поэта, в котором возведены на высшую степень все душевные силы, – пишет Соловьев, – должно быть универсально». (77, с. 260). В 1826 году Пушкин «находился в тех условиях, при которых в минуту творчества его поэтическое самосознание всего естественнее выразилось в грандиозном образе древнего пророка» (77, с. 247). Несколько десятилетий спустя после смерти поэта гениальные слова «Пророка», соединившись с музыкой Римского-Корсакова и исполнением Шаляпина, станут шедевром и дадут стихотворению Пушкина другое образное воплощение. Три гения взошли вместе на вершину мысли и чувства.

В передаче скрытых смыслов стихотворения и музыки Римского-Корсакова, Шаляпин поднялся вместе с авторами на ту же высоту творческого Олимпа, став сотворцом Пушкина и Римского-Корсакова. Поэт задал русло композитору, а композитор в свою очередь задает русло будущим исполнителям, но оба русла широки и глубоки как океан мыслей и чувств, остается свобода передачи настроения, интонаций, выбор в акцентах. Интонационно-смысловая структура исполнения – это стихия певца.

Философ и математик Уайтхед, анализируя принципиальные положения в квантовой физике, отметил в характеристике понятия структура, что «структура может быть подобна эстетическим контрастам, которые требуют определенного времени для своего развертывания. Примером такой структуры может служить интонация. В данном случае устойчивость структуры отличает повторение одной и той же последовательности контрастов». Замечание Уайтхеда неожиданно проливает яркий свет на исполнение Шаляпиным «Пророка». Энергетический поток, охватывающий исполнителя и вместе с ним слушателя, создают архитектурное сооружение интонационной структуры вокального исполнения. «Пророк» – это возможность ощутить природу того загадочного процесса, каким бессознательно увидел и описал его Пушкин и передал в музыке Римский-Корсаков. Когда стихотворение лежит только на бумаге, нельзя представить окрашенных звуком слов, смены ритмов звучания фраз, изменение тембра голоса и передачи напряженной тревоги или неопределенности, взлетов эмоциональных состояний или падения в бездну. Гениальность вокального прочтения углубляет сказанное и в словах, и в музыке, воздействуя на чувства сильнее, чем звучание стихотворных слов и музыки в отдельности.

Мы не знаем, сколько сил потратил Шаляпин на это произведение, но его исполнение, по сути, проникновение в открытое Юнгом безграничное психическое пространство – пространство изначальных образов, откуда вышло видение поэта-пророка. Уже в первой музыкальной фразе «Духовной жаждою томим» чувствуется сильнейшее напряжение психики исполнителя. Вся фраза исполняется в медленном темпе, гласные: «о» в слове «духовной», «а» в слове «жаждой», «и» в слове «томим» – растягиваются. Этим Шаляпин достиг смыслового акцента на экспозиции стихотворения (первый этап процесса пророчества). В сознании слушателя зажигаются три важнейшие слова первой фразы пушкинского «Пророка». Когда нет монотонности, возникает ощущение сильного переживания и жажда неизвестности. Чувствуется, что исполнитель сам переживает те же чувства, что и поэт. В словах «пустыне» и «мрачной» Шаляпин снова выделяет гласные «ы» и «а». Сближая интонации и окраску, создавая эффект противопоставления и резкого контраста слов «духовной» и «пустыни», «жаждою» и «мрачной», певец так окрашивает слово «влачился», что создается впечатление не гнетущего ожидания поражения и безысходности, но ожидание чего-то высокого, близкого к высшему счастью творчества. И этот миг не обманул ожидания исполнителя, и вот мы уже слышим шум крыльев, как символ помощи в образе «шестикрылого серафима». Тембр последующих музыкальных фраз резко меняется, наполняясь искренностью. Приходит желанное спасение от тяжести одиночества, мрачная напряженность полностью исчезает. С точки зрения теории Юнга, так происходит вход в коллективное бессознательное. Первый этап – сильная тревожность, граничащая со страхом. Напряженность, вызванная велением духа – мистической волей, усиливающей жажду, а вместе с ней напряженность состояния рождает ожидание. И, когда все как будто застыло в неподвижности, на помощь воле спускается проводник. Здесь одна интонационная структура наслаивается на другую. Пение Шаляпина здесь отличается мягкостью, мелодичностью. Погружение исполнителя в глубину произведения подобно погружению поэта в образы бессознательного, поэтому так изменились интонации в музыкальной фразе «на перепутье».

В литературоведении смысл «на перепутье» трактуется как поиск жизненной дороги, изменения русла жизни и судьбы, но все это размышления сознания, рассудка, разума. Но в пенье эта фраза звучит как глубина неосознанных побуждений. В музыке Римского-Корсакова и интонации Шаляпина до нашего слуха доносятся мотивы душевных противоречий, но когда напряженность почти исчезает, мелодия льется, успокаивая. Высота звука создает состояние невесомости во фразе, когда серафим касается вещих зениц. Возникает метафорический образ спасительной помощи – «руки с неба». Так и в сражении к изнемогающим воинам в самый тяжелый момент битвы вдруг на помощь приходит подкрепление. Или, когда в мрачном, темном лесу путнику вдруг видится спасительный просвет. Это момент перехода от одного состояния к другому: мрачная напряженность низкого звука меняется на звук тихий и глубокий. Но тревога не уходит, и в голосе Шаляпина мы слышим пробуждение слабого испуга, какой бывает, если что-то вдруг пугает спящего где-нибудь в степи, и он от неожиданности открывает глаза. И на фразе «и внял я неба содроганье» вдруг происходит взрыв и в нем вся мощь голоса. Вот он долгожданный момент, когда готова открыться тяжелая дверь познания; момент еще внушает слабый испуг, и, наконец, медленно распахивается дверь бездны с ее образами. Когда Шаляпин поет «внял», он всю мощь своего голоса сосредотачивает на гласной «я», растягивая ее звучание; голос звучит мощно, напряжение нарастает, но это уже другое напряжение не тревоги, а жесточайшей борьбы, почти бесстрашного соединения с тайной неба, с судьбой, а на языке психологии – с вечными, неподвластными разуму тайнами символов. Слово «содроганье» в пении Шаляпина звучит страстно и страшно, а гласная «а» так, как будто в ней смешаны: крик боли и вызов высшим, неземным силам. Здесь есть что-то общее с появлением тени отца в «Гамлете» или появления Каменного гостя в Дон Жуане Моцарта. Когда Шаляпин поет музыкальную фразу «И горний ангелов полет», то на слове «полет» отчетливо возникает ощущение полета – высота и протяженность звука, ощущение плавности и надмирности чувства неба. Но в следующей фразе «И гад морских подводный ход» все изменяется. Голос здесь окрашен оттенками ужаса и неприязни, но вслед за этим наступает новый контраст: во фразе «И дольней лозы прозябанье» – голос смягчается на гласной «я», появляется доверчивый отзвук тихой печали на гласной «е» и постепенное затухание звука создает образ чего далекого, почти гибнущего в одиночестве. Образ лозы – это образ печального одиночества. Здесь голос смолкает, уступая место пению арфы, в котором слышится плеск набегающих на пологий берег морских волн. В этом контрасте изначальных эстетических образов – ангелов, морских гадов и лозе как символе печали происходит подготовка к заключительной стадии пророчества. В музыке еще не чувствуется напряженное предчувствие, все страсти как будто стихают, как стихает бег волн на песчаном берегу, но шторм уже близок, и уже чувствуется его мощь. Как будто под действием таинственной, магической силы приходит решающее мгновение наступающего пророчества: голос крепнет, рождается нервное, могучее и властное напряжение, оно беспредельно усиливается до пределов страсти, и кажется, что под влиянием неведомой могучей силы из глубин океана на поверхность воды выплывает какая-то могучая сила. Во фразе «и он к устам моим приник» ощущается страшный миг в преддверии операции, готовящей к входу в бездну архетипов. В голосе певца появляется решительность, значит, Рубикон перейден. Начинается изменение всей структуры автономного творческого комплекса. Только гению подвластно такое перевоплощение. Певец подходит к той душевной грани, перейдя которую, его переживания входят в запредельное экзистенциальное состояние. Фразой «и вырвал грешный мой язык» он посылает в пространство беспредельную мощь своего голоса. В гласной «ы» слышится крик боли и ощущается, что это не то чтобы отчаяние, но окончательная потеря прежнего состояния и почти кульминационный момент, перелом судьбы, преддверие ясновидения, уход от поверхностной жизни к жизни иррациональной и мистической. Во всей широте проявлений искусства исполнения «Пророка» один из аспектов – интонационная передача оттенков каждого смысла и каждой метафоры Пушкина в ее многогранной иносказательности. Поток метафор стихотворения, соединяясь с гармонией музыки, создает палитру, в которой есть все: от недосказанности мысли, задуманной поэтом до предельного чувства, выраженного композитором и переданного исполнителем. В музыкальной фразе «и празднословный и лукавый» слышим, как звучат мотивы прежней поверхностной жизни, но затем наступает состояние полного отречения от прошлой жизни ради перехода в иное состояние – в состояние предельного напряжения и стихийной страсти. Голос проникает в душу слушателя, и невозможно не ощутить этого переломного момента жизни. В полном отрешении от прошлого разверзается пустыня, наступает момент погружения в глубину бессознательного – это решительный момент в исполнении этого вокального произведения.

Вступая в пределы, где совершаются пророчества, предстоит еще одно испытание – это хирургическая операция, после которой появляется пророческое ясновидение – «И жало мудрыя змеи в уста замершие мои вложил десницею кровавой». Здесь появляется тревога в голосе и напряженность во фразе. Цена пророчества велика – рассечение груди. И самый главный момент операции – «и угль пылающий огнем, во грудь отверстую водвинул» – звучит торжественно как победный финал без страха и страдания. В слове «отверстую» певец так выделяет гласные «е» и «у», что слушатель ясно представляет, какова сущность пророка. В груди теперь не тонко чувствующее трепетное сердце, а угль, пылающий огнем. Уникальное мастерство Шаляпина высвечивает в воображении слушателя весь тяжелый процесс пророчества. Читая стихотворение Пушкина, не каждый может представить состояние, в котором пребывают пророки, когда входят в транс ясновидения будущего. Но, слушая Шаляпина, все музыкальные оттенки стихотворения приобретают полифоническое звучание, выступает целостный образ не просто пророка, а образ самого процесса пророчества. Этот образ наполняется не только пушкинскими метафорами, но чередованием ритма и тембровой игрой голоса: грозностью и страстностью, сдержанностью, рвущимся из пут души напряжением, неожиданным бессилием и спадом. И финал – «как труп в пустыне я лежал…» – звучит как кульминация всего процесса. Если в начале было драма предчувствия, то финал подобен тому состоянию опустошения, когда полностью обессиленный творец завершил свой круг. Пророчество – это всегда заколдованный круг. Пророк возвращается к исходной точке своего пути. Это сравнение того, что было и того, что стало, и потому неизбежно осознание сделанного. Это не отдых, это уже полный упадок сил, духовных и физических. Пушкин описал это состояние одной строчкой. Шаляпин пропел музыкальную фразу с чувством полного опустошения, но пророчество уже совершилось. Последние заключительные фразы «Пророка» как выход на высший уровень нового состояния человека:

Восстань, пророк, и виждь и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря земли,

Глаголом жги сердца людей.

В выражении всеобъемлющего смысла стихотворения «Пророк» слово «глаголом» звучит почти грозно и чуть тревожно, оно как бы втягивает в себя поток следующей части фразы, отражающей экзистенциальную сущность стихотворения – слова «жги сердца людей». Слово «жги» Шаляпин поет отрывисто и четко, почти резко. И вот наступает апофеоз пророчества, когда, усиливая впечатление, Шаляпин завершает исполнение торжественным и протяжным звуком «сердца людей». И мы слышим в пении Шаляпина, как последняя гласная «е» в последней строке «Пророка» звучит трагично, мощно и долго, взлетая на досягаемую только для гения вершину человеческого духа, отражая не абстрактное понятие, а живое тело всего человечества. Высочайшее искусство пения воздействует на душу слушателя, но ни один певец не думает о том, какими психологическими теориями объясняется это воздействие, какими теориями объясняется те чувства, которые испытывает певец. Однако задача психологи понять переживания певца и смысл музыкальных и интонационных образов, которые несет в себе исполнение. В шаляпинском «Пророке» мы слышим мотивы двух идей: Фрейда, который утверждал, что в психике человека главенствует стремление к снижению напряжения и гомеостатическому равновесию и Адлера, утверждавшего, что человек тяготеет к психическому напряжению как преодолению гетеростатического состояния. В традиции литературной интерпретации «Пророка» лежит мысль о том, что это описание Пушкиным превращения поэта-«слагателя рифм» в поэта-пророка. Но, рассуждая с позиций психологических теорий, проступает версия, не видимая на первый взгляд. Обе трактовки «Пророка» совпадают в ряде своих элементов. Версия, что Пушкин в своем творении рассказал средствами поэзии, как поэт стал на жизненном перепутье пророком, очевидна и лежит на поверхности. Она трактует стихотворение по его сюжету, в ней нет анализа той основной силы творчества, которая завладевает поэтом во время сочинительства. В ней нет идеи магического автономного творческого комплекса, который управляет поэтом изнутри, порабощая его разум и чувства. Противоположная мысль гласит, что Пушкин, а за ним Римский-Корсаков и Шаляпин, испытав эту магическую силу изнутри, гениально воплотили алгоритмическую суть процесса пророчества. Если взять по отдельности стихи и музыку, то они не могут донести всю глубину и суть этого произведения, но слияние трех гениев – создает бессмертное произведение. Человек захвачен вихрем мысли и чувства и на миг втягивается в недоступную для него в обычной жизни область высокого состояния души гениев. Пророчество – это созерцание мира с высоты, участь пророка – это прозрение в понимании о мире или человеке. Гениальность творчества существует в вечном стремлении в высоту и погружении в глубину, но эти два энергетически наполненных потока не разрывают друга, а действуют противоположных направлениях только в видимости.

Без гениальности мастера пророчество неосуществимо, потому что если нет совершенной формы, то посредственная форма отторгнет глубокую мысль. Сложное взаимодействие комбинации факторов творчества открывает шлюзы в далекую неизведанную область природы. Противоречия неизбежно возникают, когда сталкиваются два сложных феномена, но разрешение этих противоречий неожиданно исчезают поскольку целостность гениальности немыслима без пророчества. Одно не существует без другого. И один из главных выводов структурного анализа стихотворения Пушкина "Пророк" заключается в доказательстве тезиса: пророк всегда гений и гений всегда пророк. Это как две стороны одной медали. Они различны, но не имея две стороны медаль не существует. У пророчества одни функции, у гениальности другие. Их сила как в союзе, так и во взаимной борьбе. Однако эта борьба никогда не бывает кровопролитной, хотя спор гения и пророка бесконечен. И гений Пушкина в этом стихотворении оказался на службе его пророческого прозрения. Если бы хотя в одной строчке "Пророка" мастерство поэта ему бы уступило, то мы не увидели бы так явственно, как теория архетипов Юнга позволяет нам понять сущность этапов пророчества и предстает перед нашими глазами таким ярким и наглядным примером. Завершая этот раздел, мы поставим проблему: целостность нуждается в раздвоении? Так ли это?

Спор

Гений

Ты видишь дальше.

Пророк

Ты чувствуешь острее.

Гений

Толпу ведешь ты за собой.

Пророк

Ты раб мечты

И властелин воображения,

Врагов ты покоряешь красотой.

Но почему? В сетях ты суеты!

Гений

Но ты - то сам хорош!

Хоть черни похвалы тебя не радуют мгновенья,

Хоть стоек ты и к равнодушию толпы,

Но ты же сам на них похож.

Пророк

Так что ж!

Чтоб знать их низкие стремления

И чтоб в веках расставить им столбы.

Хочу я в сумраке зажечь для них огни...

Гений (прерывает)

Постой! Тебе - зачем они?

Ты мыслию века пронзаешь.

Кого из них ты ею награждаешь!

Пророк

Да, что греха таить,

Ты прав - к признанью я - то равнодушен,

Но к их страданиям - не бездушен,

Хочу лишь их предупредить

И знанием мощным наградить

Их ум поверхностный...

Гений

Их ум? Да где? Когда их ум блистал,

И ты пророк, не видишь тщету;

Кого умом ты награждал?

Кого привел к дневному свету?

Пророк

Ты вижу я - к признанью слишком уязвим,

И потому всегда толпою ты гоним.

Ты в одиночестве своем отраду тайную находишь

И в мир волшебных грез уходишь.

Твои творения через век

Поймет обычный человек.

Смирись, уйми свою гордыню,

Талант отыщет сам святыню.

Люби, бунтуй, страдай,

Но знай!

Чернь возвышения не любит,

И кто над ней

Того она всего верней -

Ничтожеством своим погубит!

Их спор мог долго продолжаться,

И в раздвоении могли сражаться

Две половины сущности одной;

Вдруг солнца луч угас,

И отражение в зеркале тотчас

Погасло, и раздвоенье - скрылось темнотой.