Писатели-пророки

Е. Синицын, О.Синицына

Тайна творчества гениев (фрагменты из книги)

Писатели-пророки

Размышляя над природой поэтического творчества, Юнг выявил всеобщий закон гениальности. Юнг мыслил гениальность как дар человека выражать всеобщее бессознательное знание. Это всеобщее бессознательное знание лучше, чем кто бы то ни было, выражают поэты и мыслители. Именно они имеют воспитательное влияние на своих современников и на потомков, ибо «в своем глубочайшем вдохновении», они черпают из недр коллективного бессознательного и высказывают вслух то, «о чём другие лишь грезят», – говорил Юнг. Они громче и яснее других высказывают то, что все знают, выражая, тем самым, это всеобщее бессознательное «знание».

Юнг определял коллективное бессознательное как психические содержания, свойственные всем индивидам. Он полагал, что хотя мир архетипов существует в глубине бессознательного, его нужно рассматривать как объективную реальность, поэтому мир архетипов, открытых Юнгом, напоминает мир идей Платона, существующих «сами по себе». Но если следовать за мыслью Юнга, дар гения-мыслителя или художника (в широком смысле) – это возможность «погружаться» в мир архетипов, а так как для большинства людей это недостижимо, то и дар гения исключительно редок.

В чем состоит особенность гениального дара у ученых, Юнг подробно не рассматривал – за исключением того, что все ученые принадлежат к мыслительному типу.

Все великие нации дали миру писателей, ставших национальными пророками. Некоторые пророчества, явленные в литературе, удивительным образом совпадают с законами движения человечества. Юнг заметил, что наиболее глубокое и непосредственное воздействие оказывают именно те мыслители, которым удается поднять на уровень сознания и уже в нём выразить «поверхностный слой коллективного бессознательного» (105).

«…Гениальный отшельник запечатлевает своим характером умы целого народа», – сказал Д¢Израэли. Таким отшельником, прозревшим многие из тайн русской души и русской жизни, был Н. В. Гоголь – великий пророк русской культуры. Хотя Гоголь глубоко национальный писатель, но тот, кто заглянул в его мир, надолго остается в стихии гротеска, для которой неважно где и когда случаются события и кто герои. Пророчество Гоголя о России, русском духе и русской жизни есть гениальное прозрение писателя-мыслителя. Александр Блок написал о Гоголе: «отрекшийся от прелести мира… существо, мрачно сосредоточенное и безучастное ко всему кроме одного, не существо, не человек почти, а как бы один обнаженный слух, отверстый лишь для того, чтобы слышать, медленные движения…» (8, с. 130).

По мысли Блока, одним из главных признаков того, что писатель не случайная и не временная величина – является чувство его особенного пути. Если писатель-пророк является «избранником судьбы», то его личность принимает и все загадки народа, к которому он принадлежит. Блок сравнил Гоголя с колдуном, который проник в основы бытия русского человека. Гоголь – это «обнаженный слух» русского народа. Он проник в отзвуки коллективного бессознательного русского народа и явил людям мир, в котором сплелись и фантастические элементы, и мистика с кошмарным реализмом. Принцип Гоголя: чем смешнее, тем страшнее и наоборот, поэтому встреча с Гоголем едва ли может быть «милой, приятельской встречей: в нем можно было легко почувствовать старого врага», «отшатнуться от него было легко», – писал Блок, – «душа его гляделась в другую душу мутными очами старого мира…» (8, с. 130). Фантасмагория мира гоголевских героев и сатирические картины русской жизни с их карикатурностью становятся тем реальнее, чем пристальнее в них всмотреться. «Когда я начал читать Пушкину первые главы из «Мертвых душ», – вспоминал в письмах Гоголь, – то Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении, начал понемногу становиться все сумрачнее, сумрачнее, а, наконец, сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом тоски: «Боже, как грустна наша Россия!» меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка!» (Цит. по 19, с.413).

Писатель-пророк обречен и оставлен в мире для того, чтобы обнажать через свою душу – то, что составляет основы души всех. В высшем познании искусства, – считал Гоголь, – художник вырывает что-то живое из жизни. «Когда Гоголь мучился, бессильный создать желаемое, – писал Блок, – и годами переписывал свои творения, безжалостно уничтожая гениальное, бросая на середине то, что для нас неоцененно… когда Гоголь мечтал о «великих трудах» и звал «пободрствовать своего гения»; когда он слушал все одну, отдаленную и разрастающуюся, музыку души своей – бубенцы тройки и вопли скрипок на фоне однообразно звенящей струны... …тогда уже знал Гоголь сквозь все тревоги, что радость и раздирающая мука творчества суждены ему неизбежно. …Он знал, что сам он – ничто, сравнительно со своим творением; что он – только несчастный сумасшедший рядом с тем величием, которое ему снится» (8, с. 130).

В творчестве Гоголя есть разные линии. Первая линия – это образы русской повседневной жизни, где возводят свой трон юмор и сатира. Вторая линия – это прозрение непонятного и таинственного будущего России выраженное в образе Птицы-тройки. Осознавал ли Гоголь, что его «Мертвые души» – это «чужая» для него неосознаваемая (как утверждал Юнг) могучая сила, поток которой захватил его воображение? Справиться с ним нельзя и Гоголь как и одинокий пловец в лодке, мчался в вихре своих фантазий, думая, что он управляет движением в этом океане. Магическая сила создаваемого творения такова, что эта энергия завладевает писателем, многократно усиливая вклады фантазии и воображения в психику. Возникает, по существу, замкнутый цикл, где психическая энергия сосредоточивается лишь на факторах творчества. Вероятно, что так запускается механизм творческой одержимости. Так могучая чужая внутренняя сила порабощает творца, и он не в силах сопротивляться охватившей его созидательной силе. Может быть, так родилась знаменитая пророческая мысль Гоголя о Птице-тройке: «Русь! Русь!.. Какая непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается неумолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? – Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? … Русь! куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух» (26).

Логика сюжета у Гоголя и диалоги героев становятся только деталями в общем потоке образов и поступков героев. В «Мертвых душах» только видимая кажущаяся канва сюжета, на самом деле сюжет поэмы растворяется в фантазиях автора. В потоке образов Гоголя и мрачная пророческая суть, и ослепительное видение действительной жизни. Уже в начале ХХ века Блок писал о творчестве Гоголя: «Что изменило ослепительное видение Гоголя в действительной жизни? Ничего. Здесь – осталась прежняя, хомяковская, «недостойная избранья» Россия». Жизнь Гоголя была творческой мукой. «Если бы сейчас среди нас жил Гоголь, мы относились бы к нему так же, как большинство его современников: с жутью, с беспокойством и, вероятно, с неприязнью: непобедимой внутренней тревогой заражает этот, единственный в своем роде человек: угрюмый… с пронзительными глазами, больной и мнительный» (8, с. 130).

О прозрениях подобных «Мертвым душам» Гоголя Юнг написал, что это произведения, с которыми автор себя идентифицирует, повинуясь действию собственного бессознательного, которое подчиняет руку писателя. В этом смысле, поэма Гоголя и её пророческая суть стали фатальными для писателя. Гоголем завладела и управляла та внутренняя сила, о которой говорил Юнг, – его собственный автономный комплекс творчества, дьявольским образом «поработивший» писателя. Растворившись в своем творчестве без остатка, писатель погиб – как погибает художник, истративший все творческие силы, психическую и жизненную энергию. «… Разорвалась перед Гоголем непроницаемая завеса дней его мученической жизни, а с нею завеса вековых российских буден... он же, первый приподнявший завесу, за дерзкое свое прозрение изведал всё унижение тоски и серую всероссийскую мразь; не выдержав «очерствения жизни», глухой «могилы повсюду», Гоголь сломился. Перед смертью он кричал что-то о «лестнице»; до того вещественно было у него представление о какой-то спасительной лестнице, выбрасываемой из небесного окна, по которой можно «излететь» в синюю бездну, виденную когда-то в творческом сне», – писал А. Блок (8, с. 132).

«Литературы великих мировых эпох таят в себе присутствие чего-то страшного - то приближающегося, то опять отходящего, наконец, разражающегося смерчем где-то совсем близко, так близко, что, кажется, почва уходит из-под ног… Тогда кажется, что близок конец и не может более существовать литература. Она сметена смерчем, разразившимся в душе писателя. То, что имеет подобие смерча, есть только дикий вопль души… Прошумит этот крутящийся столб из пыли, крови и болотной воды, и оставит за собой всё то же бесплодие, и где-нибудь далеко упадет и иссякнет, так что никто и не узнает об этом. Смерчи всегда витали и витают над русской литературой. Так было всегда, когда душа писателя блуждала около тайны преображения, превращения. И, может быть, ни одна литература не пережила в этой трепетной точке стольких прозрений и стольких бессилий, как русская. Передо мной вырастают два демона, ведущие под руки третьего – слепого и могучего, пребывающего под страхом вечной пытки. Это – Лермонтов, Гоголь и Достоевский», – писал Александр Блок (8).

Философское пророчество Достоевского в «Бесах» прошло путь своего времени, достигнув своего апогея в цивилизации ХХ века. Идеи мира, образы времени, образы человека и его мыслей стали после первой мировой войны особенно зримы в разрушении и отрицании всех принятых ранее форм существования в сочетании с отрицанием этических, моральных, нравственных и социальных ценностей. В «Бесах» противоборствуют самые разнообразные мотивы. Здесь можно найти зловещие идеи нигилизма и христианские абсолюты добра. Достоевский пророчески предупреждает, что разорванное между двумя установками сознание: «бог необходим, а потому он должен быть» и антиномическую: «его нет, и не может быть» – обречено на саморазрушение, и разрушает мир вокруг себя. Герои Достоевского не могут принять прежнего бога в силу его ложности и аморальности мира, созданного им. Кириллов разрешает это парадоксальное утверждение тем, что объявляет богом самого себя: «Я еще только бог поневоле, – говорит Кириллов, – и я несчастен, ибо обязан заявить свое своеволие. Все несчастны потому, что боятся заявить свое своеволие. Я ужасно несчастен, ибо ужасно боюсь. Страх есть проклятие человека» (38). Двигаясь по этому пути, герои «Бесов» задаются вопросами: «Зачем жить, перед лицом смерти бога?», и перед ними открывается истина, что мир без бога – это мир без абсолюта! Но, отказавшись от веры в нравственные абсолюты, человек должен принести себя в жертву своему собственному неверию. Обязав себя не верить ни в какие нравственные нормы, человек сделал шаг в сторону ничем не сдерживаемых стихий – стихий разрушения. Мир без ориентиров, по Достоевскому, противоречит самой сущности человека и обречен на гибель. Хотя христианская традиция открыла путь стремлению человека пострадать за все человечество, но после того, как пафос и нравственное начало утратили свое превосходство, после того, как не стало веры в абсолютные ценности, человек лишился своего права страдать за других. Желание страдать за других сменилось стремлением облагодетельствовать людей, невзирая на их желание. Этот парадокс вошел в современную эпоху и вместе с ней стал её символом. Но Достоевский пророчески указал, что свобода перед лицом отрицания бога как нравственного абсолюта страшна и ужасна. Многие современные мыслители обращались к Достоевскому, как тому, кто первым из писателей открыл всю глубину внутреннего страдания человека и все заблуждения человечества. Камю увидел в Достоевском первого писателя, которому удалось передать всю близость и всю пытку абсурдного мира. Но, может быть, только Гессе ухватил саму внутреннюю сущность миссии Достоевского не только как пророка русского народа, но как пророка всего человечества: «Я сказал, что Достоевский, собственно, не писатель, не писатель или не в первую очередь писатель. Я назвал его пророком. Трудно, однако, сказать, что это, собственно означает – пророк! Мне кажется, примерно следующее: пророк – это больной, так же, как Достоевский в действительности был истериком, почти эпилептиком. Пророк – это такой больной, который утратил здоровый, добрый, благодетельный инстинкт самосохранения, являющийся воплощением всех буржуазных добродетелей. Пророков не может быть много, иначе мир распался бы. … Он – прорицатель, он – знающий. То есть в нём народ, эпоха, страна или континент выработали себе орган, некие щупальца, редкий невероятно нежный, невероятно благородный, невероятно хрупкий орган, которого нет у других, который остался у других, к их вящему счастью, в зачаточном состоянии. Эти щупальца, это ясновидческое чутье не надо понимать грубо, считая их чем-то вроде глупой телепатии и фокусов…

Дело обстоит скорее так, что «больной» этого рода обращает движение собственной души в общее, общечеловеческое. У каждого человека бывают видения, у каждого человека есть фантазия, каждый человек видит сны. И каждое видение, каждый сон, каждая фантазия или мысль человеческая на пути от подсознания к сознанию может обрести тысячи различных толкований, каждое из которых может быть правильным. Ясновидец же и пророк толкует свои видения не сам: кошмар, его угнетающий, напоминает ему не о собственной болезни, но о болезни и смерти общего, чьим органом, чьими щупальцами он является. Этим общим может быть семья, партия, народ, но им может быть и все человечество» (24, с. 114).

Чтобы раскрыть природу явления мысль писателя и мысль ученого, несмотря на различия в средствах выражения – метафора или научное понятие – ищет начало всякого явления жизни, затем мысль писателя обращается к художественному образу, а мысль ученого переходит к логическому анализу, но обе они выходят на уровень осмысления. Своим ясновидением великий писатель приближается к пониманию человеческой мотивации. Он охватывает своей мыслью жизнь и неудержимо погружается в тайны человека, чтобы найти в изменяющихся от века в век характерах некоторый общий закон человеческой природы. И куда бы ни устремилась мысль большого художника, она увлекает его не только увидеть весь океан необозримости жизни, но и интуитивно в художественных образах почувствовать её сущность. Пророк отдает себя на волю невысказанного желания его времени, – писал Юнг, – указывая своим словом путь к тому, что ищут все – независимо от того приведет это к добру или злу, к исцелению или нет.

Коллективное бессознательное становится личным опытом писателя-пророка и переносится им в сферу художественного творчества, а вечные проблемы – поиск смысла жизни и отношения между людьми – приемлют своим проводником писателя в его путешествии в мир образов и мир чувств.

Интуицией пророка-художника Лев Толстой увидел коллективное «Я» толпы. Его взгляд исследователя природы человека прозрел её вечную сущность. В рассказе «Отец Сергий» толпа вдруг предстает всей своей простоте и наготе. Толстой смотрел глазами своего героя на этих людей, ищущих благословения и помощи. «Он хотел отдохнуть, подышать свежим воздухом, чувствовал, что ему необходимо, но только что он вышел, как толпа бросилась к нему, прося благословения и спрашивая советов и помощи. Тут были странницы, всегда ходящие от святого места к святому месту, то старца к старцу и всегда умиляющиеся перед всякой святыней и всяким старцем. Отец Сергий знал этот обычный, самый нерелигиозный тип, холодный, условный тип; тут были странники, большей частью из отставных солдат, отбившихся от оседлой жизни, бедствующие и большей частью запивающиеся старики, шляющиеся из монастыря в монастырь, только чтобы кормиться; тут были и серые крестьяне и крестьянки со своими эгоистическими требованиями исцеления или разрешения сомнений о самых практических делах: о выдаче дочери, о найме лавочки, о покупке земли или о снятии с себя греха заспанного или прижитого ребенка. Все это было давно знакомо и неинтересно отцу Сергию» (83, с.240).

Пронзая природу человеческого сообщества в её неизменности, мысль писателя ищет в толпе истину духа, но отчаявшись не находит её и видит только коллективный практический эгоизм лиц из толпы, стремящихся снять грех из чувства практической целесообразности. «Он знал, что от этих лиц он ничего не узнает нового, что лица эти не вызовут в нем никакого религиозного чувства, но он любил видеть их, как толпу, которой он, его благословение, его слово было нужно и дорого, и потому он тяготился и она вместе с тем была ему приятна» (83, с.240). Толпа предстала писателю в своей обнаженной сущности: она никогда не искала себя в познании жизни и никогда не давала мысли другим. Чем больше люди шли к старцу, тем острее он чувствовал скуку и одиночество. Это поистине современный взгляд художника на общественный тип, который уютно себя чувствует, изображая лик духовности, но оставаясь всегда холодным и равнодушным, это «самый нерелигиозный тип, холодный, условный тип».

Заглянув в эту не меняющуюся от века в век прозу жизни, писатель-пророк срывает маску, едва прикоснувшись к ней. Произведения Толстого не несут характерного отпечатка известной эпохи; если некоторые из его рассказов без имени их творца попались бы кому-нибудь впервые в руки, никто бы не осмелился сказать, в каком десятилетии или даже столетии они написаны, настолько это повествование стоит вне времени, - написал Стефан Цвейг о творчестве Толстого. Вневременность – это и есть главный признак пророчества.