Диспозиции личности в творчестве Достоевского

Е. Синицын, О.Синицына

Тайна творчества гениев (фрагменты из книги)

Диспозиции личности в творчестве Ф.М. Достоевского

О том, что Достоевский пророк и, что его гений проник в самые потаенные уголки человеческой души написаны тысячи исследовательских работ. Но, что художественное наблюдение Достоевского открыло для сознания и разума сферу призрачного и иррационального, став предвестником будущих научно-психологических теорий, – пишут меньше из-за сложности понимания законов творчества и трудности понимания «магического» языка писателя с его ассоциативностью и фрагментарностью мыслей. Герои Достоевского – это поток мыслей и предельно обнаженных чувств, это борьба трагической неизвестности и фатальности судьбы. Вокруг этих героев строили свои рассуждения многие литераторы и ученые, но, может быть, впервые удалось интуитивно выйти на принципы осмысления философии мышления Достоевского Вересаеву. По существу, В. Вересаев в книге «Живая жизнь» предугадал диспозициональное направление в психологии намного раньше, чем к этому пришли ученые ХХ века – Кеттел, Олпорт и Айзенк. В методе анализа творчества Достоевского Вересаевым проявляет себя синтетический подход, который отчасти пересекается с диспозициональным направлением теории личности. Кеттел, Олпорт и Айзенк построили свои теории на изучении черт личности, полагая, что уникальность личности всецело обусловлена тем, какие основные черты личности присущи данному человеку. Айзенк видел в основе структуры личности две суперчерты. Олпорт полагал, что индивидуальный подход более объективно определяет сущность поведения человека, изучая индивидуальность в рамках некоторых общих черт личности, Олпорт называл доминирующие черты личности «центральными диспозициями». Доминирующей чертой личности у человека может быть страх смерти, вечная тоска или, напротив, радость жизни. Для выяснения черт личности какого-нибудь конкретного человека Олпорт проводил контент-анализ его переписки, при котором из множества фраз можно было обнаружить, например, проявление агрессивности характера или потребность в автономии, мученичество и множество других черт характера. Кеттел, напротив, искал общие одинаковые черты личности для всех людей. Олпорт и Кеттел, фактически, исследовали психологию здоровых людей. Так, Кеттел описал обобщенную личность с позиции выделенных им шестнадцати черт личности. Но черты, найденные Кеттелом, например, отзывчивость-отчужденность, интеллект, эмоциональная устойчивость-неустойчивость, доминантность-подчиненность и другие пары не описывают нам реального живого человека, а представляют человека лишь «теоретически» с точки зрения науки, поэтому никакими из этих строгих научных теорий героев Достоевского не описать. Описать живого человека – это сфера искусства и литературы.

В книге В. Вересаева «Живая жизнь» можно увидеть некоторые черты диспозиционального направления в психологии, осуществленного в своем методе Олпортом, но в отличие от ученого, Вересаев, изучая творчество Достоевского, изучал мир его героев, невольно соединив искусство и психологическое исследование. По-видимому, необычность метода исследования подсказывала Вересаеву, что его взгляд на творчество Достоевского, Толстого и Ницше уже не просто взгляд литературоведа. В первой части книги о Достоевском («Человек проклят») Вересаев, говоря языком современной науки, открыл общее направление в исследовании личности человека через анализ его литературного наследия. Если обозначить те шестнадцать образов-черт, которые нашел Вересаев в качестве условных диспозиций, то при анализе этих диспозиций, описывающих отдельные фрагменты и аспекты творчества Достоевского, рождается целостная картина творчества писателя.

По сути, идея Вересаева описать структуру творчества Достоевского, Толстого и Ницше уже близка к научной конструкции современных научно-психологических подходов. В своей интерпретации творчества Достоевского Вересаев интуитивно предугадал, хотя и в очень расплывчатом виде, что есть некие конструкции, при помощи которых можно описать через придуманных писателем героев не только линию его творчества, но и структуру характера самого писателя и даже тип его личности.

В. Вересаев говорил языком художественных обобщений. Это не только анализ творчества писателя, хотя очень глубокий и оригинальный, но своеобразная попытка построить систему мышления писателя. Не описывая непосредственно природу оригинальности творчества, не подразумевая понятие «структура», Вересаев сказал, хотя и не языком науки о том, что человек обладает несколькими доминирующими чертами личности, которые предопределяют стиль его творчества. Вересаев интуитивно обнаружил, что наиболее часто встречающиеся художественные образы в произведениях Достоевского, группируются вокруг ряда значимых психологических опор. Вересаев нашел эти опоры в виде обобщенных и предельно сконцентрированных характеристик (черт) личности героев. Изобразим структурную схему идеи Вересаева.

«Одни только люди, «Сатана sum et nihil «Не забывающие про смерть»

а кругом них молчание» humanum a me alienum puto»

«Если бога нет, то какой же «Смелей человек и будь горд!» «Извлечение квадратного

после этого я капитан» корня»

Бифштекс на жестяном Человек проклят «Вот какие мы богачи»

блюде»

«Любовь – страдание» «Недостойные жизни» «Жить, чтоб только

проходить мимо»

«Вечная гармония» «Тарантул» «Аркан» «В страдании есть идея» «Живая жизнь»

Рис. 10. Диспозиции героев Достоевского через призму метода Вересаева

Вересаев выбрал в произведениях Достоевского афоризмы, которые подобны поэтически сжатым мыслям, и эти афоризмы стоят как бы на вершине иерархии всех многочисленных образов писателя, они помогают распознать главные диспозиции человека, которыми Достоевский сознательно и бессознательно наделял героев своих произведений.

Свое эссе Вересаев начинает почти так же, как Достоевский описывает атмосферу города в романах: «Туман, слякоть. Из угрюмого, враждебного неба льет дождь, или мокрый снег падает. Ветер воет в темноте. Летом, бывает, светит и солнце, – тогда жаркая духота стоит над землею, пахнет известкою, пылью, особенно летнею вонью города... Вот мир, в котором живут герои Достоевского.

« – Любите вы уличное пение? – спрашивает Раскольников. – Я люблю, как поют под шарманку, в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? А сквозь него фонари с газом блистают...».

«И так везде у Достоевского, – пишет Вересаев. Живою тяжестью давят читателя его туманы, сумраки и моросящие дожди. Мрачная, отъединенная тоска заполняет душу. И вместе с Достоевским начинаешь любить эту тоску какою-то особенною, болезненною любовью. В душе художника вечная, беспросветная осень. Он как будто с большим только напряжением может представить себе, что есть на свете радостный блеск солнца, синее небо, манящие полусветы ночи. Он мучительно знает, что все это есть, но все это безнадежно далеко. Воспоминания тусклы и безжизненны, как будто он смотрит на них сквозь запотелое от тумана стекло. Только изредка вдруг ярко мелькнет в памяти обрывок образа, – какой-нибудь «лист зеленый, яркий, с жилками, и солнце блестит», – и сердце сожмется в тоске по далекому и недостижимому»» (18, с.3).

Описывая мрачный мир города, где живут герои Достоевского, мрачный мир его людей, Вересаев нашел пронзающий душу афоризм – почти образ-ось в повести «Кроткая»: «Одни только люди, а кругом них молчание». В этой предельно сжатой фразе обнаруживается сразу множество смыслов: и поток человеческих характеров, и одиночество как состояние души героев, и безразличие людей друг к другу. Реальный мир чужд для героев Достоевского, они живут за пределами здравого смысла: «Косность! О природа! Люди на земле одни, – вот беда! «Есть ли в поле жил человек?» – кричит русский богатырь. Кричу и я, не богатырь, и никто не откликается. Говорят, солнце живит вселенную. Взойдет солнце, и – посмотрите на него, разве оно не мертвец? Все мертво и всюду мертвецы. Одни только люди, а кругом них молчание, – вот земля!» (Цит. по 18, с. 7).

Символ вечного страдания, безысходной тоски человека по утраченному раю Достоевский облек в выражение «недостойные жизни». Герои Достоевского выходят за границы реальности, но именно поэтому они недостойны жизни в реальном мире, где царит зло, несправедливость и власть сильного. Почти все герои «Бесов» люди «недостойные жизни» по своему же собственному убеждению, а не по причине тягот жизни. Кириллов говорит, что «кому будет все равно, жить или не жить, тот будет новый человек».

Мысль о смерти словно витает над героями Достоевского. «Не забывающие про смерть» – они всегда живут на грани уничтожения или самоуничтожения. «Все они (герои Достоевского), – пишет Вересаев, – полны смутного, мятущегося ужаса перед уничтожением. Одно напоминание о смерти заставляет их содрогаться» (18, с. 12). «В сознании о смерти и в ощущении присутствия смерти всегда для Раскольникова было что-то тяжелое и мистически ужасное с самого детства». «Боюсь смерти и не люблю, когда говорят о ней», – сознается Свидригайлов».

Мрак и одиночество в безлюдной пустыне города заставляет героев Достоевского искать оправдания лжи и маски, за которой почти всегда прячется эгоизм и безразличие к ближнему. Хотя Достоевский и писал о темных безднах человеческой души, но это не вызов человечеству, а страшная правда о внутренней сущности человека. Вересаев приводит отрывок из рассказа Достоевского «Бобок»: «На земле жить и не лгать невозможно, – сказал барон. Ну, а здесь мы для смеху будем не лгать. Мы все будем вслух рассказывать наши истории, и уже ничего не стыдиться. Все это там, наверху, было связано гнилыми нитками. Долой веревки и проживем в самой бесстыдной правде. Заголимся и обнажимся! Обнажимся, Обнажимся! – закричали во все голоса» (Цит. по 18, с.9). Достоевский строил человека с помощью «обнажения» души. Когда в его героях пробуждаются страсти, напрягаются черты и тогда слетают маски, открывая взору очертания демонических образов. Но и ношение маски у героев Достоевского, – замечает Вересаев, «дает своеобразное наслаждение. Выбрать только маску с выражением поблагороднее и повозвышеннее. Люди с уважением смотрят и не подозревают, что под маскою смеется над ними, и дергается бесстыдное дьявольское лицо» (18, с.9).

Задолго до открытия Фрейда Достоевский – гениальный исследователь иррационального начала в человеке – прозрел столкновение двух инстинктивных начал: стремление человека к красоте и стремление к разрушению. Достоевский увидел, – пишет Вересаев, – что в человеке живет инстинктивная, непреодолимая ненависть и отвращение к гармонии, его тянет к разрушению, к хаосу. Чтобы еще более укрепить себя в этой мысли Вересаев приводит еще один фрагмент из другого романа Достоевского «Подросток»: «Как я донес букет, не понимаю, сказал Версилов. Мне раза три дорогой хотелось бросить его на снег и растоптать ногой…Ужасно хотелось… Пожалей меня Соня, и мою бедную голову. А хотелось потому, что слишком красив» (Цит. по 18, с.10). Жалоба Версилова и есть бессилие его сознания сопротивляться тяге к нарушению гармонии.

Достоевский описал ту темную сторону психики человека, которая является его бессознательной противоположностью («Сатана») и которую человек настойчиво скрывает в своем сознании. Человек Достоевского, как и человек Гете, вечные путники в поисках той предельной ступени, шаг за которую становится началом возврата к прежним ступеням. «Я думаю, – говорит Иван, – что если дьявол не существует, и, стало быть, создал его человек, то создал он его по своему образу и подобию».

«Да ведь эта истина воссияет, так вас же первого сначала ограбят, а потом.. упразднят», – говорит Иван Карамазов. Вересаев замечает: «В душе человеческой лежит дьявол. Великое счастье для жизни, что его удерживает в душевных глубинах, тяжелая крышка, которой название – бог. Если сбросить крышку, то произойдет нечто ужасающее. Настанет глубокое разъединение, вражда и ненависть друг к другу, бесцельное стремление все разрушать и уничтожать. Случится то, что грезиться Раскольникову на каторге» (Цит. по 18, с. 10).

Нельзя не увидеть ассоциации между Сверх-Я и той «крышкой», о которой говорит писатель и которая удерживает человека. Многие из героев Достоевского живут на границе и во владениях своего бессознательного. Когда ими овладевают те мысли, которые большинство людей скрывают или вытесняют, они выплескивают эти мысли, чтобы освободиться от наваждения бессознательного.

«Если бога нет, то какой же после этого я капитан» – говорит герой. Вопрос о человечестве и вопрос о вере сливаются в творчестве Достоевского в проблему добра и зла. «А что, когда бога нет? – говорит Дмитрий Карамазов. – Тогда, если его нет, то человек – шеф земли, мироздания. Великолепно! Только как он будет добродетелен без бога-то?» (Цит. по 18, с. 15).

Многоликий человек из романов Достоевского в лихорадочной борьбе со своим внутренним бессилием отвоевывает себе право перескочить любую нравственную преграду. Вот еще одна диспозиция личности, найденная Вересаевым у Достоевского: «Смелей, человек, и будь горд!». Человек из подполья пишет: «С чего это взяли все эти мудрецы, что человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чего это непременно вообразили они, что человеку надо непременно благоразумно-выгодного хотения? Человеку надо одного только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни стояла, к чему бы, не привела» (Цит. по 18, с.15). Чтобы доказать себе, что он смеет, Раскольников убивает старуху процентщицу.

Психологический ориентир Достоевского – это «извлечение квадратного корня» и этот ориентир касается трудно постигаемого вопроса о том, кто достоин жизни, а кто – нет. Раскольников говорит: «Свобода и власть, главное власть!».

«В чем же дело? – задает вопрос Вересаев, – почему неизбежно подкашиваются бессилием попытки любимейших героев Достоевского зажить свободною, цельною жизнью? Почему никому не удается испытать светлое торжество «самостоятельного хотения»? И сам же отвечает на него: «Да потому что на живое самостоятельное хотение ни у кого из них мы не видим даже намека. Кто из упомянутых героев действительно цельно, широко и свободно проявляет себя? Никто. Никто не живет. Каждый превратил свою живую душу в какую-то лабораторию, сосредоточенно ощупывает свои хотения, вымеривают их, сортируют, уродует, непрерывно ставит над ними самые замысловатые опыты, и понятно, что непосредственная жизнь отлетает от истерзанных хотений» (18, с. 19).

В лабораториях человеческих душ Достоевский исследовал непонятное и скрытое в человеческом существе. В сосредоточенном копании внутри себя можно что-то увидеть. И писатель имел смелость поместить своих героев в эти лаборатории и увидеть там: борьбу с самим собой и вражду к людям, безумие отдельного человека и скрытое у него внутри безумие мира, бесконечную цепь страданий и надежду. Человеческий миф писателя составляют и образы страдания, и образы любви. Любовь-страдание или любовь-мученичество так же, как и диспозиции «недостойные жизни» и «не забывающие про смерть» – это силуэты скрывающихся в закоулках жизни героев Достоевского. «Из темных углов, – пишет Вересаев, – из «смрадных переулков» приходят женщины – грозные и несчастные, с издерганными душами, обольстительные, как горячие сновидения юноши. Страстно, как в сновидении, тянутся к ним издерганные мужчины. И начинаются болезненные, кошмарные конвульсии, которые у Достоевского называются любовью» (18, с. 30). В изображение болезненных страстей писатель внес часть своей души. Видел ли в жизни Достоевский этих героинь или это плод его воображения? Вересаев подметил то, что лежит в основе чувств у героев Достоевского – это глубокое отъединение и глубокая вражда, которая лежит между мужчиной и женщиной. Это стремление, порыв, желание единения и одновременно желание подавлять. «В душах – любовь к мучительству и мученичеству, жажда власти и жажда унижения, – все, кроме способности к слиянному общению с жизнью» (18, с. 30). «Душа как будто заклята злым колдуном. Горячо и нежно загораются в ней светлые огоньки любви, но наружу они вырываются лишь темными взрывами исступленной ненависти. Высшее счастье любви – это мучить и терзать любимое существо, – пишет Вересаев о чувстве, которым Достоевский наделил своих героев.

Хаос и порядок все сливается в неисчерпаемости пророчеств Достоевского, человек предстает в тысяче различных толкований и каждая эпоха найдет в героях Достоевского свои пороки, свои видения, свои страхи и свои прозрения. Все мыслимые и немыслимые открытия будущего сплетаются в ткани романов Достоевского. Вересаев нашел всего лишь несколько фрагментов из множества сочинений Достоевского, но в них та опора, на которой держится нить бесконечности всех человеческих страстей – любви, ненависти, страха, безумия, отчаяния и надежды.

Вересаев обратил внимание на страшную, мучительную иррациональную особенность героев Достоевского, которые одновременно любят и ненавидят друг друга. «В «Униженных и оскорбленных», – пишет Вересаев, – Наташа «инстинктивно чувствовала, что будет госпожой князя, владычицей, что он будет даже жертвой ее. Она предвкушала наслаждение любить без памяти и мучить до боли того, кого любишь, именно за то, что любишь, и потому-то, может быть, и поспешила отдаться ему в жертву первая» (Цит. по 18, с. 30).

«Страсть сливается уже не с тупым равнодушием к мукам и гибели любимого существа, а с ненавистью к любимому, с желанием его мук и гибели», – говорит Вересаев. Вот еще всего лишь одна фраза: «Князь Мышкин говорит Рогожину: «Твою любовь от злости не отличишь». И подобного понятия о любви у Достоевского множество, поэтому Вересаев, выделяя в структуру понятие «любовь-страдание», был поразительно прав.

Вересаев почувствовал и область творчества, в которой гений Достоевского достигал необычайной высоты, и нашел ту часть реальности, где Достоевский становился на уровень банального английского романа. Вот описание природы, приснившееся Свидригайлову: «Ему вообразился прелестный цветущий пейзаж: светлый, теплый, почти жаркий день, праздничный день, троицын день. Богатый, роскошный деревенский коттедж, в английском вкусе, весь обросший кругом всего дома; крыльцо, увитое вьющимся растениями, заставлено грядами роз; светлая прохладная лестница, устланная роскошным ковром, обставленная редкими цветами в китайских банках» (Цит. по 18, с. 4).

Вересаев приводит и другие примеры, когда описание природы было даже неловко ставить рядом с описаниями природы у Тургенева или у Толстого. Когда Достоевский рассказывал о прекрасной и радостной жизни людей, то это так мало свидетельствовало, что они сделаны рукою одного из самых великих писателей в истории человечества. В то время, как отмечает Вересаев, «лексикон Достоевского поразительно богат. Но при описании радующейся природы он как будто теряет собственные слова. Либо «волшебные панорамы» и ласковые голубые волны, либо еще …цитаты!» (18, с. 4). И Цвейг в книге о Достоевском заметил ту же черту Достоевского-писателя: «Его космос – не мир, а только человек, он глух для музыки, слеп к картинам, равнодушен к ландшафту: ценой неимоверного безразличия к природе, к искусству куплено его непостижимое, несравнимое знание человека» (96, с. 131).

Существо этого удивительного феномена предположительно в том, что великий дар Достоевского проявлялся именно тогда, когда его фантазии и пророческая интуиция были во власти мрачности, тоски, безысходности и одиночества, но именно в такие моменты творческий дар проявлял себя как дар философа-исследователя человеческих духа с его высотами и падениями.

«Он выманивает слово у них из души, – пишет Цвейг, – чтобы схватить самую душу. Мировая литература не знает более совершенных пластических творений, чем речи героев Достоевского. Символичен их порядок, характерен строй предложений, ничто не случайно: необходим каждый отдельный слог, каждый вырвавшийся звук, существенная каждая пауза, каждое повторение, каждое дыхание, каждая обмолвка; за высказанным словом всегда слышится подавленный резонанс…Если другие создают образ прилежной мозаикой, красками, рисунком, то у него образ – сгущение слова» (96, с. 127).

Возможно, нет никакого другого исследования литературного творчества, убедительно подтверждавшего влияние особенностей психического фильтра на творчество писателя и оригинальность его стиля, чем идея Вересаева найти некие опоры-афоризмы, раскрывающие не просто замысел конкретного сочинения писателя, но весь мир его творений. Этот же метод Вересаев применил к творчеству Толстого в эссе о Толстом «Да здравствует весь мир!».

Дар гения Толстого проявился на противоположном миру Достоевского полюсе жизни. Но оба русских мыслителя закрыли своим творчеством огромную область художественного описания жизни, именно потому, что каждый из них исследовал духовные основы человека и жизнь человеческого общества в одном временном пространстве, но с противоположных экзистенциальных полюсов. Поместив творчество Достоевского и Толстого на оси смыслов, получим два мира: мир, где «Человек проклят» – у Достоевского и мир высоких проявлений человеческой души «Да здравствует весь мир!» у Толстого.

Вересаев расставил шестнадцать сжатых образов как структурные опоры творчества Достоевского. Чувство и интуиция писателя-исследователя подсказали Вересаеву, что именно в этих сжатых образах течет мрачная жизнь героев Достоевского, что эти шестнадцать образов пришли к читателям из глубочайшей бездны одиночества писателя и его страдания.

Эти афоризмы как борющаяся совесть писателя и как траектория неповторимости его творчества. Взятые сами по себе, они просто афоризмы, но, если протянуть через них нить по всей линии творчества Достоевского, возникает безграничное число комбинаций образов, внутри которых всегда есть что-то от этих афоризмов. Фантазия и воображение писателя, вырываясь за пределы русла, очерченного этими шестнадцатью образами, вновь погружались в него, проявляя свою мощь и гениальную силу, поэтому каждый герой произведений Достоевского неповторим в своих мыслях и поступках. Взглянув же на разбросанные по оси смыслов эти шестнадцать метафорических образов, применив метод структурного анализа и метод сжимания художественных образов, увидим «картину» психического фильтра писателя, в основе которого (кроме многих составляющих таланта и творческого стиля) всегда лежат оси-черты его характера. Фактически, Вересаев через эти сжатые смысловые образы-структуры показал те ориентиры, вокруг которых развивалось все творчество Достоевского. Опираясь на такой метод можно найти у Достоевского и многие другие опоры-ориентиры. Метод Вересаева, столь близкий идейно к конструкции структурно-осевой психологии, расширяет направления познания тайн творчества. Этот метод, придуманный писателем для исследования творчества другого писателя, обнаруживает в себе поразительное сходство со структурно-информационным анализом произведений литературы. По сжатым образам, найденным Вересаевым почти как ученым-аналитиком, можно выделить те главные части структуры условных диспозиций личности, которые составляют философию человека у Достоевского.

Герман Гессе считал, что к героям Достоевского не применима европейская морально этическая точка зрения, потому что в его героях слиты воедино добро и зло, бог и сатана, внешнее и внутреннее. В отличие от Вересаева, увидевшего в героях Достоевского бесконечные сплетения всех человеческих страстей, Гессе определил героев Достоевского как символ русского человека. Познать человека, описанного Достоевским, – говорит Гессе, – нельзя, «ибо мы познаем что-либо только в противоречиях». Существо русского человека, по Достоевскому, это «человек, который рвется прочь от противоположностей, от определенных свойств, от морали… этот человек ничего не любит и любит все, он ничего не боится и боится всего, он ничего не делает и делает все…» (24, с. 107). При всем этом, Гессе заметил, что думать, будто Достоевский сознательно разделял эти мысли, неверно, ибо то, что им написано это чудо и не один великий ясновидец или поэт никогда не мог до конца истолковать собственные видения.

Герои Достоевского, – пишет Гессе, – это символ, а символ может иметь сотню толкований, каждое из которых может быть верным, а его мысль – лишь одна из ста. «Русский человек – это Карамазов, это Федор Павлович, это Дмитрий, это Иван, это Алеша», – так увидел тип русского человека в романе Достоевского Гессе, – ибо эти четверо, как они не отличаются друг от друга, накрепко спаяны между собой, вместе образуют они русского человека…» (24, с. 106). Удивительную вещь заметил Гессе в романе «Братья Карамазовы». Писатель изобразил образ русского человека в четырех героях – братьях, их отце и еще в их скрытом брате Смердякове.

Мысль Гессе ассоциирует с идеей о том, что каждый из братьев Карамазовых являет собой ту черту личности, которая преобладает в нем. «… Один из них пьяница, другой сладострастник, один – бегущий от мира фантаст, другой – тайный создатель богохульных творений» (24, с. 113). Гений Достоевского очертил русского человека Карамазова, – заметил Гессе, – как столкновение противоположных сил. Все в этом человеке помещается вместе – «Русский человек Карамазов – это одновременно и убийца, и судия, буян и нежнейшая душа, законченный эгоист и герой совершеннейшего самопожертвования» (24, с. 106). Но если перенестись от художественно-этического обобщения Гессе о типе русского человека, который носит имя Карамазов и которого Достоевский гениально запечатлел в пяти разных образах, то напрашивается мысль, что Гессе увидел в произведениях Достоевского типичные доминирующие (оси) черты характера русского человека. На языке психологии, это те диспозиции характера человека, которые описал Достоевский в романе «Братья Карамазовы».

Безграничность трактовок Достоевского, как отметил сам Гессе, проявляет себя и при этом необычном способе описания природы человека. Но сама загадка типа русского человека еще раз подтверждает идею избирательности восприятия автором мира и его различных феноменов. Все гениальные писатели-мыслители и Достоевский, и Гоголь, и Толстой искали в человеке то, что было близко их духовной экзистенции. Но именно прозрения Достоевского касаются множества глобальных идей психологии и философии. Это и инстинкт власти – вечное стремление человека, описанное Ницше и Адлером, и структура бессознательного, открытая Фрейдом, и архетипы, обнаруженные Юнгом, и скрытые в натуре человека черты деструктивности, изученные Фроммом, и еще многие философские вопросы о человеке и бытии. Хотя Вересаев и не догадывался о том, что Достоевский как пророк предвидел многие из главных идей этих фундаментальных теорий, но его заслуга именно в том, что он первым интуитивно прозрел в творчестве Достоевского те образы и те опоры, которые коснулись почти каждой из современных научных психологических и философских теорий.

Хотя большинство крупнейших психологов и философов отрицали многое из того, что составляет основания теорий друг друга, Достоевский описал почти все скрытые и открытые проявления человеческой натуры с точки зрения многих теорий. В этом величие гения Достоевского как писателя и как мыслителя.